Перевод Соны Бабаджанян
Было душное и плаксивое лето – жара!.. Дышать было нечем, а тут ещё и этот бесконечный дождь, глаза у неба были на мокром месте, никак не могло наплакаться. Моросило и моросило без конца…
– От жары и сырости корни уже гниют, – сказала моя мать, глядя на пожелтевшие травы, – этак если пойдет, вся боль небесная на землю выльется. Чего это небо так расклеилось, всё льёт без конца? Так и картошка под землёй сгниёт.
Едва мы успели зайти внутрь, как дождь зашумел.
– Тебе видней, твоё небо, – я отпила воды из пузатого графина на столе, – устала я… Всё, сплю.
В укрытии было темно – оно было вырыто в земле, воздух был тепловатый и затхлый. Во рту от него остается привкус горечи, грудь сдавливает. Но это было единственное безопасное место во всём селе, и я с удовольствием легла на пропитанную запахом сырости тахту. Только легла – и тут же провалилась в сон.
Проснулась от неровного и грубого дыхания матери. Когда окликнула, она сказала: «Умираю я».
– И не надейся! – сделав голос построже, пригрозила я. – Умереть каждый может, жить-то потруднее будет…
Утром, когда мы отправили последних раненых, рана у матери была совсем небольшая, такая маленькая, что мы её посчитали царапиной, и мать не дала её перевязать: «Чего зря бинт переводить, – сказала она тогда, – побереги, потом пригодится». А сейчас вот стонала: «Умираю».
Я не поверила, повернулась на другой бок и удобнее закуталась в одеяло.
– Зря мы остались, – посетовала мать. – Бедный водитель тысячу раз ведь предлагал: «Садитесь, поедем, незачем здесь оставаться»… Что ж это я, как хищник какой-то, привязываюсь к месту, никак с ним не расстанусь, как же ты теперь одна будешь? – сердилась она на себя.
– Тьфу ты, – проворчала я недовольно, – мало было этого мрака, так тут ещё тебя понесло.
– Ты уж надо мной поплачь, – неожиданно попросила мать.
– Ещё чего…
– Да что тебе солёной водички жалко? – разозлилась она.
– Да, если я заплачу, вода-то прольётся, а соль, как иней, осядет мне на душу, и душа моя пойдёт трещинами, как солончак.
– Не время сейчас разглагольствовать, – сказала она наставительно, – ты у меня одна наследница, вот и оплачешь мою смерть.
– Уф, не до тебя сейчас, дай поспать хоть чуть-чуть, утром столько всяких дел: надо все дома по одному обойти, вдруг где какой запуганный ребенок остался, забившийся в уголок, ну или там какие-нибудь трупы-мрупы…
– А я тебе не каким-нибудь там трупом буду, я прожила приличную жизнь и вполне заслужила, чтобы ты оплакала мой уход, – продолжала она убеждать спокойным тоном.
Рассердившись, я села, обмотавшись в тонкое, пропахшее плесенью одеяло:
– Если дашь мне чего-нибудь поесть, я может даже волосы на себе буду рвать, умираю от голода.
– Там под шкафом свёкла есть… – она не успела договорить.
– Ты что – свиней пасёшь?.. Свёкла!.. – возмущённо раскричалась я. – А сладенького ничего не припасла?
– Нет.
– Я что, тебя не знаю? У тебя наверняка чего-нибудь припасено. Ну-ка подумай хорошенько, – не отставала я, – из того, что раненым давала… Сладенького хочу.
– А чего-нибудь покрепче не хочешь? – попыталась она прикрикнуть ослабшим голосом. – Я у тебя на глазах умираю, а ты тут пристала – сладенького ей подавай!
– А что тут такого?
– Да пойми ты, умираю я.
– Ну так и что я могу сделать? – стала я играть у неё на нервах. – Я, как назло, не священник, так что – терпи…
– Чтоб со священником умирать, это надо по-божески жить.
– А ты чем не по-божески жила? – утешила я. – Не воровала, не блядовала. Какие на тебе грехи-то?
– Ты и есть мой грех, – сникла она.
На какое-то время мы замолкли. Мне показалось, что она заснула – и дышать стала ровнее.
Было темно. Я не знала, который час. Свернулась калачиком возле матери, прижалась ногами к её ногам, а они у неё были холодные.
– Умираю, – снова прошептала она.
– Может, и так, – сказала я, – ноги у тебя очень холодные, под стать мертвецу.
– И дышится с трудом, – добавила она как-то отрывисто, точно всхлипывая после долгого плача.
– А ты уверена, что умирают именно так?
– Откуда мне знать? – сказала она. – Я впервые умираю.
– Чего я только не видела, но вот покойников, которые шуточки отпускают, не видела, – фыркнула я, – ничего с тобой не будет, разве что нервы мне потреплешь.
– Ты уж в любом случае поплачь надо мной, – снова вернулась к прежнему разговору мать.
– Ох! – вздохнула я с отчаянием. – Представляю, каким ты была невыносимым ребёнком.
– Я была чудесным ребёнком, – умилённо сказала мать, – но обещай, что ты надо мной поплачешь.
– Ну, ты меня достала! – я уже почти кричала. – Поплачу… И ты думаешь, что слёзы – это признак горя? Да люди отчего только не плачут – и от боли, и от радости, и от любви, и от ненависти, и от бессилия, и от счастья, и от несчастья… – перечисляла я в сердцах.
– А ты, – взорвалась она, – ты-то сама от чего плачешь?
– Ни от чего, – холодно и сухо оборвала я, – у меня душа отупела. Человека, повидавшего войну, трудно заставить плакать. Видела, как сумасшедшим вонзают иголку под ноготь, чтобы пробудить в них боль? Сейчас даже если меня распнут на кресте, вряд ли боль сможет вызвать у меня слёзы.
– Господи Боже! – в отчаянии запричитала она. – Да что ж это за поколение ты взрастил?.. А я вот в день смерти своей матери стала доброй-предоброй! Душа у меня вся обмякла, и я плакала… А сколько венков было!.. В доме уж и места не осталось, и я, плача навзрыд, раскладывала их под внешней стеной дома. А люди всё шли и шли… Мать умерла, и все вдруг разом заметили её существование… Я же армянка, эмоции свои сдерживать не умею, а уж тем более горе – я громко рыдала, и ко мне присоединялись другие женщины. Мы плакали нараспев, и моя скорбь превращалась в скорбную песнь…
– Не знаю, зачем ты мне всё это рассказываешь, но на меня не надейся, голоса у меня нет.
– Чтобы выплакать горе, не обязательно быть соловьём, вполне хватит человеческого голоса.
– Не уговаривай, от горя я цепенею, теряю дар речи, куда уж там – петь…
– Значит, ты не обратишь в песнь свою скорбь по мне? – в голосе матери прозвучало явное разочарование.
– Нет.
– И чего тогда стоит моя жизнь? – зарыдала она.
– Мам, мне кажется, ты морочишь мне голову, – зевнула я.
– Осталось совсем мало, потерпи, – обиделась она, – вот придёт сейчас архангел Гавриил… – она прочистила горло, еле сдерживая слёзы.
– Мам, он что обещал тебе, что придёт? – со смехом перебила я.
– Нет, – запнулась она от неожиданности.
– Ну а раз не обещал, чего ты на чужих мужчин заглядываешься? – продолжила я в том же шутливом тоне.
– Ох, чтоб тебе пусто было!.. – прыснула она. – И с чего это ты так дурачишься?
– А что мне ещё остаётся?
– Как что? Мать у тебя умирает.
– Так ведь не умерла ещё.
– Можешь сейчас и надо мной посмеиваться, и над архангелом, а только как придет твой час, и ты за ним пойдёшь, как миленькая, как щенок побитый.
– Ну так стало быть, есть в этом что-то стоящее, раз уж все так послушно идут.
– Ну вот, как же я её оставлю с такими недозрелыми мозгами? – стала сокрушаться мать.
– Давай уж дотянем до рассвета, – взмолилась я, – а там и расписание составим.
– Да разве ж это в моих руках?..
Посреди ночи мать стала бредить. Время от времени она приходила в себя и принималась наказывать, как мне её хоронить – чтобы всё как положено, в дорогом гробу, в шелках и бархате, со скорбящими родичами и небритыми мужчинами, с ломящимся от обилия еды столом, но без всяких сластей, со слезами и плачем, с подобающим моменту преувеличением её страданий, пережитых на этой земле.
… Солнце ещё не успело взойти, мама умерла. Я похоронила её одна, завернув в местами прогнивший от сырости ковер. Положила тело на развалившуюся от дождя и солнца телегу с растрескавшимися боками. Телегу тащила сама – за зиму скотину мы всю съели. Всю дорогу она скрипела у меня под ухом, и глухо стучала привязанная сбоку лопата.
День на моё счастье выдался солнечным и тёплым. Под тяжестью телеги я вся взмокла, от чрезмерного усилия шея у меня болела, мышцы на плечах вздулись и напряглись… Умирающая скала рассыпалась камнями, покрыла налётом язык ущелья, щербатая дорога больно натирала ноги… Сердце моё щемило, но слёзы не шли.
… Когда я дошла до кладбища, солнце уже склонилось. День был по-прежнему светлым, и слёз по-прежнему не было. Я прислонилась к телеге и думала, где мне выкопать могилу матери – рядом с отцом, с бабушкой или совсем на новом месте, чтоб и для себя оставить местечко с ними по соседству…
И одновременно жалела свою мать: её смерть не состоялась…
2001
